ГЛАВА XVII

 Неделю спустя Дориан Грей сидел в оранжерее своей усадьбы Селби-Ройял, беседуя с хорошенькой герцогиней Монмаут, которая гостила у него вместе с мужем, высохшим шестидесятилетним стариком. Было время чая, и мягкий свет большой лампы под кружевным абажуром падал на тонкий фарфор и чеканное серебро сервиза. За столом хозяйничала герцогиня. Ее белые руки грациозно порхали среди чашек, а полные красные губы улыбались, — видно, ее забавляло то, что ей нашептывал Дориан. Лорд Генри наблюдал за ними, полулежа в плетеном кресле с шелковыми подушками, а на диване персикового цвета восседала леди Нарборо, делая вид, что слушает герцога, описывавшего ей бразильского жука, которого он недавно добыл для своей коллекции. Трое молодых щеголей в смокингах угощали дам пирожными. В Селби уже съехались двенадцать человек, и назавтра ожидали еще гостей.

 — О чем это вы толкуете? — спросил лорд Генри, подойдя к столу и ставя свою чашку. — Надеюсь, Дориан рассказал вам, Глэдис, о моем проекте все окрестить по-новому?.. Это замечательная мысль.

 — А я вовсе не хочу менять имя, Гарри, — возразила герцогиня, поднимая на него красивые глаза. — Я вполне довольна моим, и, наверное, мистер Грей тоже доволен своим.

 — Милая Глэдис, я ни за что на свете не стал бы менять такие имена, как ваши и Дориана. Оба они очень хороши. Я имею в виду главным образом цветы. Вчера я срезал орхидею для бутоньерки, чудеснейший пятнистый цветок, обольстительный, как семь смертных грехов, и машинально спросил у садовника, как эта орхидея называется. Он сказал, что это прекрасный сорт «робинзониана»… или что-то столь же неблагозвучное. Право, мы разучились давать вещам красивые названия, — да, да, это печальная правда! А ведь слово — это все. Я никогда не придираюсь к поступкам, я требователен только к словам… Потому-то я и не выношу вульгарный реализм в литературе. Человека, называющего лопату лопатой, следовало бы заставить работать ею — только на это он и годен.

 — Ну а как, например, вас окрестить по-новому, Гарри? — спросила герцогиня.

 — Принц Парадокс, — сказал Дориан.

 — Вот удачно придумано! — воскликнула герцогиня.

 — И слышать не хочу о таком имени, — со смехом запротестовал лорд Генри, садясь в кресло. — Ярлык пристанет, так уж потом от него не избавишься. Нет, я отказываюсь от этого титула.

 — Короли не должны отрекаться, — тоном предостережения произнесли красивые губки.

 — Значит, вы хотите, чтобы я стал защитником трона?

 — Да.

 — Но я провозглашаю истины будущего!

 — А я предпочитаю заблуждения настоящего, — отпарировала герцогиня.

 — Вы меня обезоруживаете, Глэдис! — воскликнул лорд Генри, заражаясь ее настроением.

 — Я отбираю у вас щит, но оставляю копье, Гарри.

 — Я никогда не сражаюсь против Красоты, — сказал он с галантным поклоном.

 — Это ошибка, Гарри, поверьте мне. Вы цените красоту слишком высоко.

 — Полноте, Глэдис! Правда, я считаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, я первый готов согласиться, что лучше уж быть добродетельным, чем безобразным.

 — Выходит, что некрасивость — один из семи смертных грехов? — воскликнула герцогиня. А как же вы только что сравнивали с ними орхидеи?

 — Нет, Глэдис, некрасивость — одна из семи смертных добродетелей. И вам, как стойкой тори, не следует умалять их значения. Пиво, Библия и эти семь смертных добродетелей сделали нашу Англию такой, какая она есть.

 — Значит, вы не любите нашу страну?

 — Я живу в ней.

 — Чтобы можно было усерднее ее хулить?

 — А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней?

 — Что же там о нас говорят?

 — Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю.

 — Это ваша острота, Гарри?

 — Дарю ее вам.

 — Что я с ней сделаю? Она слишком похожа на правду.

 — А вы не бойтесь. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах.

 — Они — люди благоразумные.

 — Скорее хитрые. Подводя баланс, они глупость покрывают богатством, а порок — лицемерием.

 — Все-таки в прошлом мы вершили великие дела.

 — Нам их навязали, Глэдис.

 — Но мы с честью несли их бремя.

 — Не дальше как до Фондовой биржи.

 Герцогиня покачала головой.

 — Я верю в величие нации.

 — Оно — только пережиток предприимчивости и напористости.

 — В нем — залог развития.

 — Упадок мне милее.

 — А как же искусство? — спросила Глэдис.

 — Оно — болезнь.

 — А любовь?

 — Иллюзия.

 — А религия?

 — Распространенный суррогат веры.

 — Вы скептик.

 — Ничуть! Ведь скептицизм — начало веры.

 — Да кто же вы?

 — Определить — значит ограничить.

 — Ну, дайте мне хоть нить!..

 — Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.

 — Вы меня окончательно загнали в угол. Давайте говорить о другом.

 — Вот превосходная тема — хозяин дома. Много лет назад его окрестили Прекрасным Принцем.

 — Ах, не напоминайте мне об этом! — воскликнул Дориан Грей.

 — Хозяин сегодня несносен, — сказала герцогиня, краснея. — Он, кажется, полагает, что Монмаут женился на мне из чисто научного интереса, видя во мне наилучший экземпляр современной бабочки.

 — Но он, надеюсь, не посадит вас на булавку, герцогиня? — со смехом сказал Дориан.

 — Достаточно того, что в меня втыкает булавки моя горничная, когда сердится.

 — А за что же она на вас сердится, герцогиня?

 — Из-за пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обычно за то, что я прихожу в три четверти девятого и заявляю ей, что она должна меня одеть к половине девятого.

 — Какая глупая придирчивость! Вам бы следовало прогнать ее, герцогиня.

 — Не могу, мистер Грей. Она придумывает мне фасоны шляпок. Помните ту, в которой я была у леди Хилстон? Вижу, что забыли, но из любезности делаете вид, будто помните. Так вот, она эту шляпку сделала из ничего. Все хорошие шляпы создаются из ничего.

 — Как и все хорошие репутации, Глэдис, — вставил лорд Генри. — А когда человек чем-нибудь действительно выдвинется, он наживает врагов. У нас одна лишь посредственность — залог популярности.

 — Только не у женщин, Гарри! — Герцогиня энергично покачала головой. — А женщины правят миром. Уверяю вас, мы терпеть не можем посредственности. Кто-то сказал про нас, что мы «любим ушами». А вы, мужчины, любите глазами… Если только вы вообще когда-нибудь любите.

 — Мне кажется, мы только это и делаем всю жизнь, — сказал Дориан.

 — Ну, значит, никого не любите по-настоящему, мистер Грей, — отозвалась герцогиня с шутливым огорчением.

 — Милая моя Глэдис, что за ересь! — воскликнул лорд Генри. — Любовь питается повторением, и только повторение превращает простое вожделение в искусство. Притом каждый раз, когда влюбляешься, любишь впервые. Предмет страсти меняется, а страсть всегда остается единственной и неповторимой. Перемена только усиливает ее. Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще.

 — Даже если оно вас тяжело ранит, Гарри? — спросила герцогиня, помолчав.

 — Да, в особенности тогда, когда оно вас ранит, — ответил лорд Генри.

 Герцогиня повернулась к Дориану и посмотрела на него как-то странно.

 — А вы что на это скажете, мистер Грей? — спросила она.

 Дориан ответил не сразу. Наконец рассмеялся и тряхнул головой.

 — Я, герцогиня, всегда во всем согласен с Гарри.

 — Даже когда он не прав?

 — Гарри всегда прав, герцогиня.

 — И что же, его философия помогла вам найти счастье?

 — Я никогда не искал счастья. Кому оно нужно? Я искал наслаждений.

 — И находили, мистер Грей?

 — Часто. Слишком часто. Герцогиня сказала со вздохом:

 — А я жажду только мира и покоя. И если не пойду сейчас переодеваться, я его лишусь на сегодня.

 — Позвольте мне выбрать для вас несколько орхидей, герцогиня, — воскликнул Дориан с живостью и, вскочив, направился в глубь оранжереи.

 — Вы бессовестно кокетничаете с ним, Глэдис, — сказал лорд Генри своей кузине. — Берегитесь! Чары его сильны.

 — Если бы не это, так не было бы и борьбы.

 — Значит, грек идет на грека?

 — Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.

 — И потерпели поражение.

 — Бывают вещи страшнее плена, — бросила герцогиня.

 — Эге, вы скачете, бросив поводья!

 — Только в скачке и жизнь, — был ответ.

 — Я это запишу сегодня в моем дневнике.

 — Что именно?

 — Что ребенок, обжегшись, вновь тянется к огню.

 — Огонь меня и не коснулся, Гарри. Мои крылья целы.

 — Они вам служат для чего угодно, только не для полета: вы и не пытаетесь улететь от опасности.

 — Видно, храбрость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое ощущение.

 — А вы знаете, что у вас есть соперница?

 — Кто?

 — Леди Нарборо, — смеясь, шепнул лорд Генри, — она в него положительно влюблена.

 — Вы меня пугаете. Увлечение древностью всегда фатально для нас, романтиков.

 — Это женщины-то — романтики? Да вы выступаете во всеоружии научных методов!

 — Нас учили мужчины.

 — Учить они вас учили, а вот изучить вас до сих пор не сумели.

 — Ну-ка, попробуйте охарактеризовать нас! — подзадорила его герцогиня.

 — Вы — сфинксы без загадок. Герцогиня с улыбкой смотрела на него.

 — Однако долго же мистер Грей выбирает для меня орхидеи! Пойдемте поможем ему. Он ведь еще не знает, какого цвета платье я надену к обеду.

 — Вам придется подобрать платье к его орхидеям, Глэдис.

 — Это было бы преждевременной капитуляцией.

 — Романтика в искусстве начинается с кульминационного момента.

 — Но я должна обеспечить себе путь к отступлению.

 — Подобно парфянам?

 — Парфяне спаслись в пустыню. А я этого не могу.

 — Для женщин не всегда возможен выбор, — заметил лорд Генри. Не успел он договорить, как с дальнего конца оранжереи донесся стон, а затем глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. Все всполошились. Герцогиня в ужасе застыла на месте, а лорд Генри, тоже испуганный, побежал, раздвигая качавшиеся листья пальм, туда, где на плиточном полу лицом вниз лежал Дориан Грей в глубоком обмороке.

 Его тотчас перенесли в голубую гостиную и уложили на диван. Он скоро пришел в себя и с недоумением обвел глазами комнату.

 — Что случилось? — спросил он. — А, вспоминаю! Я здесь в безопасности, Гарри? — Он вдруг весь затрясся.

 — Ну конечно, дорогой мой! У вас просто был обморок. Наверное, переутомились. Лучше не выходите к обеду. Я вас заменю.

 — Нет, я пойду с вами в столовую, — сказал Дориан, с трудом поднимаясь. — Я не хочу оставаться один.

 Он пошел к себе переодеваться.

 За обедом он проявлял беспечную веселость, в которой было что-то отчаянное. И только по временам вздрагивал от ужаса, вспоминая тот миг, когда увидел за окном оранжереи белое, как платок, лицо Джеймса Вэйна, следившего за ним.